ГЛАВА ХШ

   Досадная порча весьма нужной вещи.

  "Ну что же, поедем в Исакогорку!" - решил Никодим, переходя через мост на левую сторону набережной.
На другой день, в понедельник, серый цилиндр в сопровождении мальчика и счета на стоимость своего изготовления явился на квартиру Никодима. Никодим цилиндр примерил и остался им очень доволен; пружина звенела в нем мелодическим звоном, а мохнатая поверхность его такою приятною чувствовалась под гладящей рукой.
   В тот же день Никодим купил себе билет до Исакогорки, а во вторник, облачившись в новое серое пальто, надев цилиндр и серые перчатки и захватив с собою отцовскую суковатую палку, поехал на вокзал. Необычайный вид его удивлял прохожих и приезжих, иные смеялись - Никодим сделался центром общего внимания, не примечая этого. У него сильно болела голова, а по временам вертелись перед глазами темные пятна... По временам Никодим начинал думать о госпоже NN. но мысли все как-то очень быстро путались и обрывались. Было у него желание признаться госпоже NN в любви, но в мыслях он старался отдалить возможность этого признания.
...Ночью Никодим крепко спал, а утром доехали до Исакогорки. Выйдя на платформу, Никодим не спросил ни у кого о госпоже NN. ни о том, как и куда идти, а пошел наугад, той стороной полотна, где стояли домики
железнодорожных служащих и пролегала хорошо наезженная дорога- Воздух был холодный, безветренный, и утренник крепко прихватил намоченную дождями землю; на крышах, на кустах, на траве белел иней, но солнце уже начинало пригревать и первые натаявшие капли звонко падали с крыш. Никодим шел, опустив глаза, и, пройдя несколько десятков шагов, наткнулся на двух старух, копошившихся у кочки под большим желтым кустом. "Вот еще вороны",- подумал о них Никодим, но вслух спросил: "Что вы здесь делаете, бабушки?". Старухи не ответили, даже не обернулись. Никодим с любопытством заглянул через их спины: под кустом, скорчившись и закрыв лицо руками, сидела молодая женщина; подол ее темного платья был плотно обернут кругом колен, а ноги в тонких чулках и совсем легких туфел-ках выставлялись через кочку. Никодим, взглянув пристальнее, почувствовал как бы укол в сердце: знакомое очарование сказалось сразу - перед ним была госпожа NN.
  Осторожно отодвинув одну из старух в сторону, почти как неодушевленный предмет, Никодим, со словами "Господи, что же это такое?", опустился на одно колено и отвел руки госпожи NN от ее лица. Она с изумлением взглянула на него и поспешно поднялась. Он же, сняв с себя пальто, накинул его на ее плечи, за что получил благодарный взгляд.
- Что с вами? - спросил Никодим тревожно.
- Право, ничего. Вы не беспокойтесь. Проводите меня, пожалуйста, до дому; я чувствую себя совершенно разбитой.
  С этими словами она указала, где ее дом. Никодим подал ей руку, и они пошли по узкой тропинке. Он все время приглядывался к госпоже NN - ничего в ней не изменилось: только на правой руке он заметил, чего не видел в первый раз,- два обручальных кольца. Так кольца носят вдовы, и Никодим спросил:
- Скажите, разве вы вдова?
- Нет! - сухо ответила она.
  Старухи молчали и ковыляли сзади: до сего времени Никодим не услышал ни одного звука от них - будто старухи эти были немыми.
  Подойдя к дому, госпожа NN легко вспорхнула на крылечко, обернувшись к Никодиму, сказала: "До свиданья, благодарю вас", - и скрылась, захлопнув дверь. Никодим постоял в нерешительности, потом поднялся на ступеньки и постучал. Ответа не последовало. Он постучал еще и еще, но с прежним результатом. Наконец откуда-то со стороны появилась одна из старух, неся на руке его пальто. Подавая пальто Никодиму, она вдруг заговорила дробным говорком:
- Напрасно стараетесь, батюшка, все равно не откроют. Шли бы лучше по своим делам.
- Да отчего же не откроют? У меня дело есть к вашей госпоже.
  Старуха ошиблась. Едва Никодим успел сказать "вашей госпоже" - дверь открылась, и госпожа NN показалась на пороге.
- Извините, что я так невежливо обошлась с вами,- сказала она,- и даже заставила стоять здесь без пальто почти полчаса. Я должна загладить мою вину перед вами: войдите, пожалуйста.
   Он послушно вошел за нею, хотя подумал, что лучше было бы не идти, а спросить ее о записке господина XV тут же на крыльце.
  Комнаты дома были просто убраны, но на всем, что в них находилось, лежал отпечаток довольства, порядка, покоя. Гравюры на стенах в гладких рамах рядом с часами, совсем незатейливыми, но очень старинными, бра в две свечи, мягкая удобная мебель, белые занавески на окнах, множество живых цветов, открытый рояль - очень располагали вошедшего к дому и к хозяйке его.
  В гостиной госпожа NN усадила Никодима в кресло. Сказав несколько слов ради учтивости, он прямо перешел к делу.
- Вы ведь знаете, кто я? То есть знаете мое имя и мою фамилию?- спросил он, а сам в то же время подумал: "Нет, нужно сказать ей, что я люблю ее. Как глуп я буду, если не скажу ей этого сейчас ей".
И почувствовал опять то уже знакомое ему очарование, как когда-то на Надеждинской улице.
   Она утвердительно кивнула головой.
- Но вы знаете не только меня, а, вероятно, и мою семью. То есть, по крайней мере, мою мать и, кажется, знавали ее раньше, чем встретились со мной в первый раз там... на Надеждинской.
   Госпожа NN ответила не сразу. Подумав, она сказала:
- Кажется, нет.
- Неправда. Вы ошибаетесь. Взгляните, пожалуйста, вот на эту записку: здесь стоит ваше имя,- горячо возразил Никодим и протянул ей записку господина W.
   Она взяла записку равнодушно, пробежала ее глазами два раза, перевернула и сказала:
- Я вижу здесь мое имя, но не могу сказать, кто писал эту записку, и не понимаю, почему вы относите ее к своей матери.
   И украдкой взглянула на Никодима...
- Я эту записку нашел в бюро в комнате моей матушки.
- Значит, вы рылись в письмах матери? Да ведь это же стыдно так делать!
Он действительно почувствовал стыд, но тотчас же нашел себе и оправдание.
- Моя мать пропала неизвестно куда еще весной,- пояснил он.
- Пропала?
- Да, пропала.
Госпожа NN поднялась, приложила палец к губам, подумала и сказала:
- Обождите минут пять, я вернусь и, может быть, сумею быть вам полезной.
   С этими словами она вышла. Но прошло не пять, а добрых пятнадцать минут, и она все не возвращалась.
   Никодим встал и принялся ходить из угла в угол, затем надел цилиндр на голову и пытался выйти в другую комнату, все время думая: "Вот она сейчас вернется и я скажу ей, что люблю ее". Ждать было очень тоскливо, и когда он проходил в другую комнату, то ему вдруг до боли захотелось видеть госпожу NN перед собою здесь, не дожидаясь, немедленно. Но случилось совершенно непредвиденное несчастие.
   Проходя дверями, Никодим зацепился цилиндром за косяк. Цилиндр заплясал на голове от удара, упал на пол и покатился в сторону, причем скрытая в нем пружина зазвенела мелодичным звоном.
   Догнав и поймав цилиндр, Никодим увидел, что тот с одного боку сильно помялся; шмыгнув за сундук и ящики, стоявшие один на одном в другом конце коридора под окном, Никодим принялся там исправлять попорченное, но тщетно - ему это решительно не давалось. Он постоял за сундуками еще немного, выглядывая из-за них и думая, не заметил ли кто, как напрасно он старался, а потом уже без чувства прежнего очарования, а даже с неловкостью и отвращением к себе вернулся в гостиную и столкнулся там с госпожой NN.
   Она посмотрела очень иронически и сразу заметила, что цилиндр попорчен, но будто не могла понять - отчего это произошло, то есть сам ли он сломался или Никодим проломил его намеренно.
- Знаете,- сказала она,- я могу быть вам полез-ной: я разыскала кое-какие следы.
- Да? - удивленно переспросил он и подумал:
"Нужно уйти".
- О вашей матери, наверное, знает господин Лобачев.
- Господин Лобачев?
- Да! Почему вы удивляетесь?
- Нет, я не удивляюсь. Но где же мне этого господина искать?
- В Петербурге.
- В Петербурге?
- Да, через адресный стол. Напишите запрос: Феоктист Селиверстович Лобачев, сердобский второй гильдии купец.
- Почему же господин Лобачев может знать что-то о моей матери?
- Ах, это долго объяснять. И пожалуйста, слушайтесь, когда вам говорят.
   Никодим сказал: "Благодарю вас",- распрощался и живо выскользнул на крыльцо. На крыльце он помедлил, подставляя свое лицо сиявшему солнцу, потом спрыгнул на дорожку и быстро зашагал по направлению к станции. Его тень бежала сперва за ним, но затем выскочила вперед и протянулась впереди неестественно длинно, через лужи и неровности дорожки - особенно был смешон на тени глупый цилиндр.
- Ну и цилиндр! - сказал себе Никодим.- И где ты только достал такой?
- Шут гороховый,- выругался он вслед, сорвал цилиндр с головы, ударил его оземь так, что тот зазвенел и пришлепнулся в лепешку, хватил его еще несколько раз палкой, добавив:
   "Ну и лежи здесь!" - и пошел дальше уже с непокрытой головой. На станции он купил у сторожа шапку и через несколько часов поехал обратно. В висках у него ныло от постукивания колес, и в лад с этим постукиванием все время вертелось на языке:
   "Ведьма, ведьма, ведьма!".

   Подъезжая к Вологде, Никодим надумал было вернуться в Исакогорку, но не нашел тогда в себе решимости исполнить свое намерение.

   ГЛАВА XIV

   Феоктист Селиверстович Лобачев.

   Потом он вспомнил о десяти шкафах, задал себе вопрос: "А куда же они исчезли?" - и, приехав домой, прежде всего позвал лакея, когда-то привезшего их из Царского Села. Но лакей мог только рассказать, что через день после того, как Никодима привезли с квартиры госпожи NN домой, утром часов в шесть на квартиру к нему явился господин, назвавшийся Лобачевым, забрал все шкафы и попросил передать Никодиму благодарность за его любезность.
   Адресный стол сообщив Никодиму, что сердобский второй гильдии купец Феоктист Селиверстович Лобачев проживает на одной из глухих улиц за Обводным каналом. Едучи к Лобачеву, Никодим старался нарисовать себе его наружность по его имени и роду занятий, как часто пробуют делать. Уже и раньше от своего друга, имевшего дела с Лобачевым, он слышал, что тот откуда-то с Волги, а теперь это вместе с добавлением "сердобский второй гильдии купец", создавало перед глазами грузное тело, благообразное лицо, с темно-русою солидной окладистой бородкой, широкую руку, а ухо заранее слышало неспешный густой голос и степенную речь.
   Но Никодим ошибся. Когда за Обводным каналом он разыскал нужную ему квартиру, дверь отворил человек роста выше среднего, худощавый, с сухим жилистым лицом бронзового цвета, горбоносый, с глазами черными, быстрыми, навыкате, испещренными по белку красными жилками; зубы у незнакомца были хищные, борода до неприятного черная, даже с синим отливом, но элегантно постриженная; фигура же вся точно кошачья, ногти на крючковатых пальцах остроконечные и отполированные, серенький летний костюм увенчивался пестрым галстухом, заколотым булавкою с огромным бриллиантом; толстая золотая цепь от часов болталась по животу. Человек этот, прежде чем Никодим успел что-либо сказать, отрекомендовался Феоктистом Селиверстовичем Лобачевым.
   "По подложному паспорту живет человек",- подумал Никодим и бессознательно решил быть осторожнее.
   Комнаты лобачевской квартиры были убраны незатейливо или, вернее, совсем не были убраны: сборная мебель раздражала глаз; повсюду валялся мусор, потолки были закоптевшие; посередине письменного стола, над грудой рассыпанных бумаг, красовались счеты; окурки и обгоревшие спички лежали не в пепельнице, а рядом с нею, прямо на зеленом сукне стола.
   - Чем могу быть полезен? - спросил Лобачев Никодима, вводя его в комнату, и изо рта Лобачева вместе со словами раздался легкий свист (вероятно, уж так были устроены зубы).
   "Подожду спрашивать его о маме,- подумал Нико-дим,- а сначала поговорю с ним о чем-нибудь другом".
   Лобачев Никодиму казался очень неприятным.
   - Вам, полагаю, известно мое имя,- сказал Никодим,- я то самое лицо, которое когда-то привезло для вас из Царского Села десять шкафов с посылками.
   - Ах, это вы! Очень приятно и позвольте еще раз поблагодарить вас. Хотя я уже велел вашему лакею передать вам мою благодарность, но, думаю, что, лишний раз сказанная, она никому не повредит.
   - Напротив: она прямо полезна мне тем, что позволяет задать вам один вопрос. Я не люблю ходить в темноте, и объясните вы, пожалуйста, почему мой друг, а ваш знакомый писал мне в записке только об ; одном шкафе и об одной посылке, а их оказалось десять и столько посылок.
   - Не знаю,- ответил Феоктист Селиверстович, стараясь не свистеть,- я заявил вашему, другу, что шкафов десять и вовсе не навязывал их ему. Это было в его интересах - отправить посылки скорее, и он сам вызвался послать их по назначению.
   - Так,- протянул Никодим с некоторым разочарованием,- значит, в ящиках были только образцы товаров?
   - А чего же вы хотели бы в них? Частей распотрошенных младенцев, мужей и жен, что ли?
   - К чему вы говорите такое, Феоктист Селиверстович? Вы же можете извинить мое любопытство, раз оно касается близкого моего друга. Меня больше интересует, какие это были товары.
   - Любопытство - дело святое. А мы - по человеческому нашему призванию - торгуем помаленьку и притом товарами разными.
   - Ну, а все-таки чем? У меня, Феоктист Селиверстович, есть неплохонькое именьице, и, быть может, в малости какой я тоже пригодился б вам в ваших торговых делах?
   Вопрос был предложен явно насмешливо, и Лобачев поглядел на Никодима
свысока и презрительно - буд-то поняв, что Никодим говорит совсем не о том, зачем пришел.
   - Какая может быть от вас польза, молодой человек, не знаю,- ответил он,- а торгуем мы льном, табаком, пенькою и чем Бог пошлет торгуем. Всякий товар прибыль дает.
   Тут разговор их вынужденно прервался, так как из соседней комнаты вошел, повидимому, сидевший там до того высокий молодой человек. Он даже не вошел - такое определение было бы неправильно совсем - а надменно внес свою красивую белокурую голову. Раскланявшись с Никодимом, вошедший сел на стул, но ноги господина были столь длинны, что стул под ним казался неудобно-малым. Никодим усмехнулся этому и в то же время подумал: как вновь вошедший господин мог оказаться здесь, по-видимому, хорошо знакомым с Лобачевым и даже на короткой с ним ноге? Никодиму казалось, что он понял Лобачева вполне - впечатление получалось отрицательное: много думающий о себе человек, не останавливающийся ни перед чем, чтобы только заработать деньгу, но не умный, а только хитрый человек. Вошедшего белокурого господина Никодим знал: это был англичанин (а может быть, и не англичанин) по имени Арчибальд Уокер; они встречались года два тому назад довольно часто на разных риг-йхё^х.
   "Чего здесь сидеть,- решил вдруг Никодим,- перейдем прямо к делу, а потом можно и ретироваться от этих подозрительных людей",- и, вынимая тут же из кармана заранее приготовленную записку господи-на W, Никодим сказал Лобачеву:
   - Феоктист Селиверстович, я направлен к вам госпожою NN по интересующему меня делу.
   При имени госпожи NN Уокер насторожился, и Никодим это заметил. Лобачев на миг обернулся к Уокеру и, видимо, что-то сообразив, ответил вопросительно:
   - Да?
   - Госпожа NN сказала мне, что вам известно почти наверно, где сейчас находится моя мать.
   - Госпожа NN мне, действительно, очень хорошо известна, но вашей матушки я не имею чести знать. И почему же вы, прежде чем направиться ко мне, не спросили госпожу NN, на каком основании она считает, что мне что-то известно о вашей матери? И разве ваша матушка куда-то пропала, что ее приходится разыскивать?
   - Да, пропала. А госпожу NN я спрашивал о том, о чем спрашиваете вы меня. Но она не пожелала объяснить мне это.
   - Так будьте же любезны посетить ее опять и переспросить. Удивительны эти женщины - всегда болтают, что только им придет ц голову.
   Никодим засмеялся.
   - Легкое дело,- сказал он,- госпожа NN живет где-то под Архангельском, в Исакогорке, что ли. Съездить к ней не так просто - не то, что проехаться на Надеждинскую.
   - В Исакогорке? - переспросил Лобачев.- Да не может быть: она живет на Пушкинской улице; жила на Надеждинской, а переехала на Пушкинскую.
   - Вы, должно быть, меня за дурака считаете,- обиделся Никодим,- а я только что вернулся от нее из Исакогорки и знаю, где госпожа NN, а вот это извольте прочесть.
   И он протянул Лобачеву записку господина W. Лобачев взял ее, развернул, прочел и сказал:
   - Да я ее уж, пожалуй, с месяц не видел и, право, точно не могу сказать, где она. Может быть, и в Исакогорке.
А записку господина XV протянул Уокеру со словами:
   - Что вы скажете?
   Тот прочел ее, но не сказал ни слова.
   Разговор возобновил Феоктист Селиверстович.
   - Ничегошеньки я не знаю. А есть здесь, в Петербурге, старичок один, Яков Савельич...
   - Якова Савельича я знаю,- прервал Никодим.
   - Тем лучше. Так вот он, пожалуй, может вам сказать о вашей матушке что-нибудь. Ему всякие дела известны.
   - Да вы-то откуда знаете Якова Савельича?
   - Отчего же мне не знать? Якова Савельича все знают. К нему и обратитесь.
   Да будьте еще любезны объяснить мне, как это у себя приняла вас госпожа NN?
   - Позвольте,- сказал Никодим, приподнимаясь с кресла,- какое же вам до этого дело?
   - Да нет, вы меня не поняли. За ревнивого любовника, прошу вас, меня не принимайте. Вы вот меня о шкафах спрашивали - так это было совсем неинтересно, а госпожа NN куда интереснее, и стоит о ней поговорить. Только будучи человеком в женских делах весьма опытным, предупреждаю вас: вы ей не доверяйтесь.
   - Позвольте,- еще раз возразил Никодим,- я считаю такой разговор совершенно неуместным.
   Но Феоктист Селиверстович был глух. С кривой усмешкой и прежним свистом он продолжал, не внимая Никодиму:
   - И напрасно кипятитесь. Отчего же не поговорить. Она дама обольстительная во всех отношениях, и с такими особами иметь дело всегда бывает приятно. Только вы, к сожалению, как я вас понимаю, немного зазнавшийся молодой человек. И не пришлось бы вам поэтому самому плакать. Знаете ли, за такими особочками мужчины всегда вьются - а вдруг да вы в чужой огород полезли и у вас найдется соперник подостойнее, например, меня многогрешного? А?
   - Прошу прекратить этот бессмысленный разговор! - сказал Никодим в третий раз и уже резко."
   - Подостойнее, подостойнее,- продолжал Лоба-чев, все еще не слушая Никодима.
   Но в разговор вмешался Уокер. Голос его прозвучал ровно, повелительно и как бы из некоторого далека.
   - Я тоже прошу прекратить этот разговор, так как, со своей стороны, не могу допустить, чтобы кто-либо выражался о госпоже NN неподобающе.
   Все трое обменялись взглядами. Лобачев взглянул на Уокера сперва немного виновато, но затем презрительно и высокомерно; Никодим поглядел на Уокера благодарно, но встретился с глазами, полными такой злобы, что не мог не заметить ее, и растерялся: он не сразу понял, почему Уокер зол на него. Но через минуту, когда уже все трое перестали смотреть друг на друга, он вспомнил, что имя госпожи NN приходилось ему слышать и два года назад, причем произносилось оно обыкновенно в неразрывной связи с именем Арчибальда Уокера.
   - Ах, вот что! - сказал себе Никодим и решительно поднялся с кресла.
   Оставаться долее в квартире Лобачева он не мог.

   ГЛАВА XV

   Потеря записки. - Какая была фабрика.

   Раскланявшись с Лобачевым и Уокером, но не. подав руки ни тому, ни другому, Никодим вышел на улицу и тотчас же поехал к Якову Савельичу. Он, однако, не думал, что Яков Савельич может знать что-либо об Евгении Александровне, как уверял Лобачев,- даже напротив: Никодиму казалось, что Лобачев советовал обратиться к Якову Савельичу только затем, чтобы прекратить разговор.
   Доехав до знакомого угла на Крестовском Острове, Никодим спрыгнул с конки и бегом направился к особняку Якова Савельича. У калитки его встретил Вавила и, не здороваясь, сказал Никодиму:
   - А Яков Савельича дома нету.
   В голосе Вавилы звучало нескрываемое торжество.
   - А где же Яков Савельич?
   - За границу уехали.
   - За границу?
   - Так точно - за границу. В Австралию, сказывали. И где эта Австралия - Бог ее знает.
   "В Австралию",- повторил Никодим, повернулся и пошел прочь. С Крестовского Острова он поехал домой, думая по дороге: "И к чему все эти хождения и обходы: просто нужно съездить опять в имение, порыться в маминых письмах и тогда, никого не спрашивая, найдешь следы",- и вдруг вспомнил, что записку господина W он оставил в руках Уокера.
   Побледнев сперва от этой мысли, он тут же, на ближайшей остановке, выбежал из вагона, пересел в другой и направился опять к Лобачеву.
   Запыхавшись, вбежал он в квартиру Лобачева, как только успел отворить ему заспанный лобачевский слуга. Лобачев сидел за письменным столом и, оборотив голову, с удивлением взглянул на Никодима.
   - Феоктист Селиверстович,- сказал Никодим, задыхаясь,- вы не можете ли мне сказать, где сейчас господин Уокер?
   - Не знаю.
   - Он мне нужен.
   - Так что же?
   - Где он живет? Или, может быть, он куда уехал?
   - Не знаю. Какое мне дело до того, где живут и куда ездят разные...
   - Позвольте. Господина Уокера я видел здесь у вас сегодня как вашего друга.
   - Да что вам, собственно, нужно?
   - Записку мою я оставил в руках господина Уокера.
   - Ту самую, которую дали мне и которую я ему передал?
   - Да, ту самую.
   - Напрасно дали. То есть напрасно оставили, хочу я сказать - дал-то ему я... Нет, голубчик, ничего не могу сказать. Как сами знаете. Поищите его - не иголка, пропасть не может.
   И Лобачев протянул руку, чтобы проститься.
   Очутившись опять на улице, Никодим вышел к Обводному каналу и пошел вдоль его, не думая, куда идет. Набежала туча, и осенний дождь - пронизывающий, неприятный - напомнил Никодиму о действительности. Оглянувшись, Никодим увидел, что находится в местности уже за  Балтийским вокзалом. Повернув сейчас же, он взял извозчика и отправился на Николаевский вокзал, чтобы ехать домой в имение.
   Купив билет, он в ожидании поезда прохаживался по темному помещению вокзала и на одном из поворотов заметил в углу знакомую фигуру: в сером пальто, с поднятым воротником, держа руки в карманах и нахлобучив на глаза шляпу, с палкой под мышкой, стоял Уокер.
   Не помня себя от радости, Никодим бросился к нему.
   - Господин Уокер,- сказал он,- как я рад этой случайной встрече. Ради Бога, отдайте мне ту записку, что я сегодня давал прочесть господину Лобачеву и которую он передал вам.
   Уокер всей фигуры к Никодиму не повернул, а скривив в его сторону только
свою голову и глядя на Никодима сверху вниз, молчал.
   Никодима это обозлило.
   - Если вы не умеете стоять вежливо,- сказал он,- то, по крайней мере, хоть отвечали бы.
   - Не волнуйтесь. Записки у меня нет: я передал ее господину Лобачеву с просьбой возвратить вам.
   - Что вы говорите, я сейчас только от господина Лобачева, и он мне сказал, что записка осталась у вас. Уокер промолчал.
   - Как хотите,- произнес он,- можете мне и не верить. Но судите беспристрастно: если поставить рядом меня и господина Лобачева - кому из нас можно будет оказать больше доверия?
   - Так поедемте сейчас вместе к Лобачеву.
   - Сейчас я не могу: я уже взял билет на ближайший московский поезд. Вернусь я через несколько дней и тогда буду к вашим услугам.
   - Хорошо. А где же я вас найду?
   - У господина Лобачева. Там всегда меня можно найти.
   "Ну, как хочешь,- подумал Никодим,- а я все-таки поеду домой и посмотрю еще письма мамы - быть может, найду что и поценнее, а в записке имя мамы ведь вовсе не упоминается - все равно, если бы ты стал ее показывать кому-либо, никто тебе не поверит, что это писано к маме".
   И, поклонившись, отошел в сторону.
   По рассеянности Никодим вышел двумя станциями раньше, чем следовало. Удлинило бы это путь всего часа на три, если бы Никодим сразу нашел лошадей. Но ему пришлось искать долго: все отказывались ехать, ссылаясь на работу и плохую осеннюю погоду. Только перед самыми сумерками удалось тронуться.
   Первое время возница молчал и посвистывал. По-том, вдруг обернувшись, спросил:
   - А не ехать ли нам, барин, через Селиверстовщи-ну?
   - Я, братец, дорог здешних не знаю,- ответил Никодим,- где хочешь поезжай, лишь бы дорога была поглаже,
   - Нонеча какие дороги. Ишь размякло. А я к тому, барин, что с утра ничего еще не ел. Так у меня кум в Селиверстовщине - к нему и заехать: поесть чего-нибудь. Да и выпить у него всегда можно.
   О Селиверстовщине Никодим слыхал: это была очень длинная и грязная фабричная слобода, верстах в десяти или двенадцати от его имения, фабрика, к которой он когда-то ночью ходил за чудовищами, находилась на полпути между слободой и имениями, и жители слободы работали именно на этой фабрике, но ни в слободе, ни на фабрике Никодиму не доводилось бывать.
   Понял ли возница молчание Никодима как согласие ехать через Селиверстовщину, но через два часа пути они въехали в слободу. В полутьме, при слабом свете редко расставленных фонарей и огоньков, мелькавших в окнах, прошмыгивали то с одной стороны та-рантаса, то с другой неопределенные тени - иногда человек вырастал рядом с тарантасом и с любопытством глядел на Никодима несколько мгновений, стараясь идти вровень с лошадью. Никодим все отворачивался от таких: казались они грязными, неумытыми, от них пахло и спиртом и потом, физиономии их были грубы - и мужские и женские одинаково,- точно их кто топором вырубал, и движения тяжеловесны и угловаты. Грубая, но не громкая, а скорее, ворчливая ругань слышалась в полутьме из-под навесов и от колодцев, где звенели цепями журавли.
   Чувство неопределенной жути стало забираться в душу Никодима, когда они остановились у одного из крылец.
   Хозяин встретил гостей с фонарем. Он тоже не возбудил доверия в Никодиме, так как ничем нс отличался от других обитателей слободы: грубая, грузная фигура, лицо со следами сажи на лбу и на щеках, непричесанные волосы, медная серьга в толстом ухе, рваная и грязная одежда, тот же запах спирта и, главное, провалившийся нос - все отталкивало в нем.
   Пока возница что-то ел и пил водку, Никодим сидел на лавке в углу, отказавшись от угощения, и оглядывался по сторонам. Изба, как и обитатели ее, была очень грязная и неприветливая: несколько раз на Никодима набегал из угла любопытный таракан и, шевеля усами, подолгу смотрел на незнакомого гостя.
   - Вы на фабрике служите? - спросил Никодим от скуки проходившего мимо хозяина. Тот остановился и сказал:
   - Так точно, у Феоктиста Селиверстовича Лобачева.
   Никодима как громом поразило. Он даже привстал.
   - Разве эта фабрика Лобачеву принадлежит?
   - Так точно, Лобачеву. Мы по дереву работаем.
   Никодим не захотел расспрашивать далее. "Поедемка отсюда поскорее",- шепнул он вознице, улучив удобный случай.
   Тот подтянул кушак и заявил, что пора ехать. Хозяин проводил их на крыльцо опять с фонарем и опять молча.
   Когда они уже выехали за околицу и Никодим облегченно вздохнул, возница засмеялся.
   - А нос-то у кума того...подгулял. И поделом. Все от веселой жизни, барин.
   - Скажи ты мне вот что,- обратился Никодим к вознице,- кто такой этот самый Лобачев?
   - А Бог его знает. Он здесь, кажись, давно не бывал. Сказывают, что не русский, а англичанин он.
   - Послушай, как же это может быть - Лобачев и вдруг англичанин? Ведь фамилия-то русская.
   - Вот поди ж ты. Сказывают.
   - А кто же фабрикой управляет?
   - Арап какой-то управляющим.
   - Настоящий арап?
   - Нет, не настоящий, а так его называют. Он тоже здесь редко бывает - больше в Питере живет.
   - Гм. А что же на этой фабрике делают?
   - А черт их, знает что делают - не к ночи будь сказано. Людей делают.
   - Что ты говоришь. Виданное ли это дело?
   - А взаправду, барин. Руки, ноги, головы, туловища делают из дерева, что ли. Не то из камня, а может, и из железа - я не знаю.
   - Да, наверное, руки и ноги искусственные. Для уродов и калек?
   - Какое там для уродов! За границу отправляют - вот что. И животных всяких делают. И коров. И еще делают такое - что и сказать-то не при всяком вслух скажешь. Разве к кому уважения у тебя нет. И, наклонившись к уху Никодима, он что-то зашептал ему. Никодим не сразу понял, но когда понял, то удивился еще больше, только не стал расспрашивать. Молча проехали они остаток дороги.  Прощаясь с возницей, Никодим все-таки сказал ему:
   "А подозрительные люди - эти ваши слободские, и твой кум тоже". "Да, у кума нос того... подгулял. Даром этого не случается. Ну, прощайте, барин. Покорно благодарим",- ответил возница и, нахлобучив шапку, принялся настегивать лошадь, как будто желая скорее скрыться с Никодимовых глаз.

   ГЛАВА XVI

   Столкновение у камня.

   Отпустив встретивших его слуг, Никодим остался один. Он обошел и осмотрел все комнаты дома, кроме черной залы и комнаты Евгении Александровны, а ночью, в одиннадцать часов, вышел к калитке посмотреть, не пройдут ли чудовища. Но они не показались.
   Утром старый его дядька и когда-то камердинер покойного дедушки Онуфрия Никодимовича, бывший крепостной Павел Ерофеич, брея Никодима перед кофе, сказал:
   - Не настоящею жизнью нынче живут господа. В бывалые-то годы, как барин куда поедет, так и собственного слугу берет с собою. За границу ли, в Москву там, или в Питер - все равно. Тот его и выбреет, и вымоет, и
одежду в порядке содержит, а нынче что?
   - Значит, ты, Ерофеич, со мной вместе чудить хочешь? - спросил Никодим.
   - Зачем чудить? Вы барин степенный. Маменьке-то в радость такие дети.
   - А если барин влюбится - по-твоему, что тогда верный слуга должен делать?
   - А вы разве влюбились, Никодим Михайлович?
   - Да, влюбился.
   - Ну вот, коли влюбились, так честным пирком да за свадебку.
   - Ловко выдумал старик. Да как на ней женишься, если она уже замужем?
   - Замужем? - Тут лицо Ерофеича вытянулось и выразило определенно полное разочарование. - Уж коли в чужемужнюю жену влюбились, так об этом, барин, не говорят. Молчать надо... Там, как хотите: я вам не судья, а на людей выносить не полагается.
   - А если она не чужемужняя жена, а так просто... ну, любовница, на содержании... что ли?
   - Вот еще скажете, барин. Такая-то уж и вовсе в жены не годится - сегодня она с одним, завтра с другим. Будто настоящих барышень нет. Да и в роду у нас такого не водилось - Бог миловал.
   - Нет,Ерофеич, она замужняя... А, послушай, ты не знаешь ли чего-нибудь о Лобачеве, Феоктисте Селиверстовиче?
   - Господина Лобачева как не знать. Еще когда вы в гимназии были, они к вашему батюшке частенько наезжали по разным делам.
   - К нам? Сюда? Сам Лобачев?
   - Да недолго они заезжали - с полгодика.
   - Послушай, так папа его должен знать? "
   - Разумеется, должны.
   - А кто он такой - этот Лобачев?
   - Да из себя видный такой. Только сомнительный человек. Говорили про них разное. Мало ли что говорят.
   - Федосий из Бобылевки, что меня сюда привез, сказывал мне, что он не русский, а англичанин.
   - Бобылевские-то его лучше знают, а здесь кто же его видал. Лет одиннадцать назад было - все поди забыли.
   - А на фабрике у него ты бывал?
   - Нет, не довелось. Да какая это фабрика - темное дело.
   - Почему темное?
   - Работают, можно сказать, большие тыщи народу, а что делают, неизвестно.
   - Людей делают, мне Федосий говорил.
   - И за границу отправляют, сказывали. Оттого-то у басурмана такая сила народу нынче и пошла. И чего наш царь смотрит?
   - Заговорился Ерафеич. Я-то с гобою, как с путным, а ты ахинею понес. Разве можно людей делать на фабрике?
   - Отчего нельзя? Хитрый человек все может. Впрочем, вам виднее. Мы люди темные. За что купил - по том и продаю.
   - А что же еще про Лобачева говорили?
   - Да, так... разное.
   Никодим поглядел на старика. Тому, видимо, и хотелось что-то сказать, но уж никак он не мог решиться и даже бровь почесал.
   - Ну что же? Рассказывай.
   - Да нет... лучше увольте... до другого раза...
   Разговор на том и кончился, но для Никодима прибавился еще один вопрос: зачем здесь бывал Лобачев одиннадцать лет назад и почему отец ничего о нем не сказал Никодиму, хотя и знал, что Никодим ездил к нему.
И еще никак не мог примириться Никодим с мыслью, что между Лобачевым и Уокером с одной стороны и госпожею NN с другой существует тайный союз, направленный, между прочим, и против него - Никодима, а мысль эта все время не оставляла его.
   Днем он наконец решился опять войти в комнату матери, уже раскрыл бюро и принялся выдвигать ящики, как вспомнил, что ему говорили об этом не только госпожа NN. но даже Лобачев. Чувство стыда кольнуло его душу; однако признаться себе, что он не в состоянии пересмотреть содержимое ящиков, Никодим не мог. Он совсем неопределенно, как иногда бывает, не словами, а чувством подумал: "Подожду еще, оттяну немного времени",- и, захлопнув бюро, вышел в столовую...

   Проснувшись утром на другой день после разговора с Ерофеичем, Никодим ощутил в себе неизъяснимое разделение: будто двое в нем переглядывались между собою и один лежал в постели, а другой был где-то, под потолком и так хорошо понимал все, что делалось с тем, который оставался внизу. Чувство это длилось недолго - Никодим вскочил весьма возбужденный и поспешил умыться холодной водой. До вечера он почти ничего не думал - только щемящее чувство беспомощности и бессилия что-то нужное сделать, как-либо выбраться из создавшегося ложного положе-ния  - томило и угнетало его. Вечером он опять по-чувствовал свое разделение: словно кто вышел из него и сел напротив в кресло, у другого окна столовой.
   - Знаешь,- сказал Никодим,- нужно нам поговорить с тобою откровенно: если ты являешься самовольно - ты должен знать больше меня.
   Собеседник молчал.
   - И говорить должен ты, а не я,- продолжал Никодим,- я буду слушать.
   - Если так - изволь,- глухо и неопределенно ответил другой.
   - Я жду.
   Некоторое время прошло в томительном молчании. Наконец другой заговорил.
   - Свою мать ты не любишь. Ты постоянно путаешься - не зная о ком думать: о ней или о госпоже NN.
   - Да.
   - Это происходит потому, что ты любишь госпожу NN.
   - Ну, разумеется. Иначе зачем я стал бы думать о ней.
   - Да, но любить мать и госпожу NN одновремен-но - невозможно. Ты еще не знаешь госпожи NN. но ты должен ее чувствовать. Она спросит так много, что ты не в силах будешь дать ей. И разве ты не догадываешься, что жизнь госпожи NN в чем-то сталкивается с жизнью твоей матери?
   - Конечно, догадываюсь.
   - Отчего же ты об этом не подумал?
   - Во всяком случае, не думаю, чтобы столкновение было на романтической почве. Правда, что-то есть темное - это темное нетрудно усмотреть из по-терянной мною записки господина W, и будь эта запи-ска у меня под руками - мы могли бы в ней поразобраться. Ведь не думать же мне, что мама и госпожа NN влюблены в одно лицо... в Уокера, например... или в Лобачева... ха-ха-ха!
   Никодим громко рассмеялся. Ерофеич заглянул в дверь.
   - С кем это вы, барин, разговариваете, или мне попритчилось? - спросил он.
   - Попритчилось, попритчилось. Ерофеич,- ответил Никодим,- а может, и нет - всякие бывают гости,
   - Упаси Бог от нечистой силы: как облюбует какое местечко - не скоро выведешь, ни крестом, ни пестом. Вот тоже по весне, как барыне уехать,- что за нечисть тут шаталась?
   - А ты видел?
   - Ну нечисть - не нечисть: господин Раух объясняли потом, что просто тут лобачевские фабричные пошаливали - кто их разберет.
   - А те, монахи-то, больше не показывались?
   - Что вы барин! Да я бы сбежал. Старик опять не на шутку перепугался.
   - Ну иди пока к себе,- попросил его Никодим и, когда старик ушел, вновь обратился к прежнему собеседнику.- Извини, нам помешали закончить разговор. Даже и самые хорошие слуги не умеют быть достаточно воспитанными. И на чем мы остановились? - я забыл.
   - На столкновении Евгении Александровны и госпожи NN.
   - Да это нелепо. И трагедия моя в том заключается - что я, не знаю, собственно, не только куда, но и почему могла исчезнуть моя мать.
   - Трагедия. Стоит ли так значительно выражаться?
   - А что же по-твоему?
   - А так... скандальная история, как и определила Евлалия.
   - Ну да, вообще-то скандальная история, но для меня лично - трагедия.
   - Поухаживай за госпожою NN - пройдет. Займись. Право, стоит: она дама обольстительная во всех отношениях, как сказал Лобачев.
   - Довольно. А то я буду просить тебя, как и господина Лобачева, прекратить этот бессмысленный разговор.
   - Я не господин Лобачев, и тебе долго придется просить меня.
   - Нет, не долго. Довольно!
   Никодим встал, вышел из столовой, хлопнув дверью, и очутился, на улице. Солнце было уже у самого горизонта, озеро чуть слышно плескалось. Никодим пошел к берегу.
   Узкая тропинка вела к плоскому большому камню, около камня рос молодой ракитовый куст и стояла скамья. Сквозь полуоблетевшие ветви ракиты, рядом со скамьей, на тропинке виднелась высокая человеческая фигура. "Арчибальд Уокер", - узнал Никодим сразу.
   И, узнав, пошел прямо на него: он помнил, что тропинка очень узка, что разойтись на ней невозможно и думал - отступит Уокер с дороги или нет.
   Уокер стоял неподвижно: на нем были охотничья шляпа с пером, теплая куртка и лакированные ботфорты; руки он заложил в карманы рейтуз (он эту вольность позволял себе редко, разве что в лесу).
   Уокер не отступил, и Никодим столкнулся с ним вплотную, но, право, Никодим вовсе не хотел с ним встречаться.
   Молча смерил Уокер Никодима после столкновения взглядом от головы до ног. Никодим ответил тем же. Но Никодим злился, а Уокер был спокоен совершенно.
   Уокер поклонился первый, повернулся и пошел. Никодим - рядом с ним - все молча. Им не о чем было говорить. Никодим прекрасно понимал, что Уокер чувствует в нем соперника, и размышлял: "Сэр Уокер весьма счастлив тем, что может много о себе думать; я, напротив, глубоко несчастен потому, что думаю о себе крайне пренебрежительно".
   Но в душе Никодим смеялся.
   Так дошли они до большой груды камней на берегу, повернули обратно и пришли опять к скамье у ракитового куста. Раскланялись и разошлись.
   Дома Никодим спросил Ерофеича:
   - Что за долговязый здесь по берегу шатается?
   - А это лобачевский управляющий.
   - Арап?
   - Ну да, сам-то Лобачев англичанин, а управляю-щий у него арап.
   - Шутишь, старина.
   - Шучу, шучу, Никодим Михайлович. Надо же на старости лет дурачка поломать.
   - То-то. Будто я не вижу, какой арап.

   ГЛАВА XVII

   Принципиально-злой человек.

   На другое утро Никодим проснулся с мыслью: "Как по-мальчишески вел я себя вчера. Вместо того, чтобы спросить Уокера, зачем он здесь, и разузнать что-нибудь о Лобачеве, я устроил это столкновение. Фу!" И, позвав Ерофеича, стал ему жаловаться на самого себя. Ерофеич, однако, посмотрел совсем иначе:
   "Толкнули и хорошо сделали, так ему нечестивцу и надо",- сказал старик.
   - Да почему же нечестивцу? - удивился Никодим.
   - Молоды вы еще, Никодим Михайлович, людей не различаете: кто из них есть добрый человек, а кто черта прислужник.
   - И как это тебе, Ерофеич, не надоело с нечистью возиться? Постоянно она у тебя на уме. Ты лучше сделай мне одолжение, узнай, часто ли здесь бывает Лобачевский управляющий, и что он тут делает?
   - И узнавать ходить не надо: сам знаю.
   - Что же ты не сказал мне об этом раньше?
   - Не изволили спрашивать, Никодим Михайлович. Да и полагал я, что вам через батюшку известно: ведь батюшка тоже с давних пор...
   - Что с давних пор?
   - То... убрать отсюда этого арапа хотели...
   - Убрать? Отсюда? - переспросил Никодим.- Послушай, Ерофеич, что ты хочешь сказать?
   Старик взглянул искоса, потом, приподнявшись на цыпочки, спросил шепотом:
    - А старому барину не скажете?
    - Нет, не скажу.
    -  И барыне?
    - Тоже не скажу.
    - Ну вот. Чтоб не нагорело мне старому... около барыни все этот долговязый увивался. Бог знает зачем, а только увивался.
   - Что ты говоришь. Ерофеич! - возмущенно воскликнул Никодим.- Экой старый болтун! Иди к себе.
   - Да я что же? - стал оправдываться старик.- Я ничего. Я ведь только про долговязого. Я про барыню не то что сам дурного не скажу - другому полсловечка не дам вымолвить.
   - Ах, замолчи! Только этого еще недоставало, чтоб ты болтал: сегодня скажешь одно, завтра другое, а там, глядишь, уже пошла гулять сплетня. Иди!
   Походив по комнате минут десять в большом раздражении, он все же опять позвонил Ерофеичу.
   Старик явился не сразу, а когда вошел - робко стал у притолоки.
   - Бывал здесь лобачевский управляющий раньше? - спросил его Никодим строго.
   - Так точно, бывали,- ответил тот.
   - А когда же он здесь бывал?
   - Лет десять уж назад. -С господином Лобачевым вместе.
   - Сколько же ему лет? Ведь он совсем молодым выглядит.
   - Никак нет - ему уже за тридцать.
   - Что же тебе говорил отец о нем?
   - Ничего не изволили говорить.
   - Так откуда же ты взял всю эту чушь? Старик молчал.
   - Сам сообразил?
   - Так точно, сам сообразил.
   - Ну и сообразил. Иди теперь к себе и думай побольше. Но прежде скажи мне, как зовут Лобачевского управляющего?
   Старик мялся и молчал.
   - Ну что же, запамятовал?
   - Так точно: запамятовал. Мудрено очень, не по-русски.
   - Даже и не знаешь, а тоже говоришь. Иди. Старик опять ушел очень огорченный, но Никодиму стало немного стыдно, что он так обошелся с ним. "Впрочем,- утешил он себя,- как бы иначе я должен был поступить?"
   Выйдя через полчаса из дому, Никодим распорядил-ся оседлать для себя лошадь и поехал на лобачевскую фабрику. До нее было совсем недалеко. Стояла она на сырой луговине, недавно очищенной от леса: здесь и там торчали сосновые и березовые пни - одни уже засохшие, другие еще выпускающие каждую весну молодые побеги...
   Фабрика состояла из нескольких высоких кирпичных корпусов, прямых, неоштукатуренных, с большими закоптевшими окнами; около корпусов ютились почерневшие избушки, с крытыми переходами, погребами, навесами; все это было обнесено дощатым забором выше человеческого роста и только через одни ворота можно было попасть внутрь. Но ворота были заперты, и на лавочке у калитки сидел сторож.
   Подъехав к нему, Никодим спросил, находится ли здесь сейчас господин Уокер. Сторож не понял вопроса. Тогда Никодим спросил иначе:
   - Нельзя ли повидать управляющего?
   - Да их уж нету,- ответил сторож.
   - Уехали уже?
   - Уехали. Так точно.
   - А когда опять будет, неизвестно?
   - Неизвестно.
   - Но фабрику можно осмотреть?
   - Не приказано показывать. Обратитесь к управляющему.
   - Я не знаю, где ,он живет.
   - Нам тоже неизвестно...
  Никодим повернул лошадь, взял с разбегу две канавы и, выехав на дорогу, быстро доскакал домой.
  Он сел в столовой опять у окна и попытался выз-вать вчерашнего своего собеседника. Сначала это не удавалось, но когда он почувствовал уже знакомое разделение, даже обрадовался.
   - Вот так всегда,- сказал ему Никодим,- сердишься, бегаешь, спрашиваешь, бранишься и все ни к чему.
   - А ты попробуй не сердиться.
   - Знаю. Затем ты скажешь: попробуй не бегать, попробуй не спрашивать и так далее и так далее.
   - Нет, зачем же? Я никогда не пускаюсь в крайности. Из-за чего ты сердишься?
   - Как из-за чего? Из-за мамы. "
   - Не верю.
   - Послушай.
   - И вовсе не из-за мамы, а из-за госпожи NN.
   - Вот выдумал. Откуда ты взял это?
   - Очень просто: ты забыл маму.
   - Извини, я обозлился из-за того, что Ерофеич стал говорить глупости о маме.
   - Да так. Но ты ведь и сразу не признал слов Ерофеича за достоверное, чего же было злиться?
   - Да я уже не злюсь. Но не упрекай меня госпожою NN.
   - И не думаю тебя упрекать ею. Я упрекаю тебя за то, что ты забыл маму и пустился в какие-то приключения.
   - Маму я не забывал. Кто станет сомневаться в том, что она действительно мне мать?-Было бы ведь глупо. А если это непреложно и действительно непреложно, тогда все, что бы я ни делал, что бы ни думал - только через нее и для нее,- безразлично, помню я о ней или нет. Она живет во мне, как и я живу в ней. А о каких ты приключениях говоришь, что будто я в них пускался, я не понимаю. Уж не то ли, что я ездил к Лобачеву или в Исакогорку к госпо-же NN? На Надеждинскую я прпал совершенно слу-чайно, из-за десяти шкафов, а в Исакогорку ездил, чтобы узнать адрес мамы.
   - Так, так...
   - Да, так... Я еще ездил и к Якову Савельичу, но чтобы попросить у него совета и содействия. Яков Савельич добрый человек и всегда относился ко мне по-хорошему.

   - Вот уж добрый. Для него вся твоя история представляет не больше интереса, чем для любителя какая-нибудь табакерка с музыкой. Я вижу, ты опять волнуешься. Ну, ну! Успокойся. О не,разделимости ты очень хорошо рассудил, нет слов, но вот, когда ты поехал на Надеждинскую, зачем же тебе нужно было хватать госпожу NN за руки?
   Уязвленный последним вопросом, Никодим ничего не ответил.
   - Не знаешь? - ядовито спросил собеседник.- Думаешь, что злишься на Ерофеича из-за мамы, но когда Ерофеич вошел к тебе, ты уже был зол. И все из-за госпожи NN. то есть из-за того, что до сего времени ты не признался ей в любви.
   - Не только из-за этого.
   - Да, не только, но и потому еще, что и не можешь признаться ей в любви.
   - А почему? Как ты думаешь?
   - Вот вопрос!
   - Я тебе могу сказать, если хочешь: я не знаю, любит ли она меня.
   - И вовсе не потому: тебе мешают Лобачев и Уо-кер.
   - Как мешают?
   - Тебе все кажется, что они неотделимы от нее.
   - Ну да, мне ясно... что госпожа NN... что же ты думаешь, так просто это... вот ведь дощечки-то на Надеждинской были прибиты рядом...
   - Какие дощечки?
   - Будто не знаешь: на дверях, именные... А разве об Уокере я не слышал раньше?
   - Ах, так! Ну словом, то самое, о чем и я говорю: ты боишься, что госпожа NN кого-то уже любит.
   - Да, да. Любит... Иди вон!
   - Ха-ха-ха. Куда же?
   - Куда хочешь.
   - Я буду продолжать разговор, не затрагивая больных мест.... Гадкий ты человек - своей любви не веришь. Самолюбивый ты человек - а хочешь быть добрым?
   - Откуда ты взял, что я хочу быть добрым?
   - Насквозь тебя вижу: к примеру, Ерофеича за сплетни выбранишь, и тут же расчувствуешься: ах, зачем я такой... злой.
   - Пожалуйста, не навязывай мне доброты. Вот я возьму и убью обоих: Уокера и Лобачева. Пусть они не думают, что могут стать мне на дороге. Ты меня трусом сегодня обозвал - это они трусы, а не я. Они убить не посмеют.
   - Не горячись. И давай сойдемся на том, что хотя дела твои и добры, но в глубине души ты ими не доволен - дух твой горд и зол.
   - Да, я принципиально злой человек.
   - Ты хорошо сказал. Но, к сожалению, эта принципиальность, будучи в постоянном разногласии с действительностью, только вредит тебе. Я охотно верю, что ты способен отправить на тот свет Лобачева и Уокера... а госпожу NN вымыть - в спирту. Но знаешь ли, о чем я еще сейчас догадываюсь? Ты вотв глубине души держишь несколько совсем особенных слов, они-то и заставили тебя сказать: пойду и убью...
   - Какие же это слова?
   - Три слова всего: человека убить просто.
   - Ты угадал.
   - Еще бы не угадать. Но здесь-то и кроется твоя ошибка: человека убить нелегко.
   - Почему?
   - Конечно, законы нравственности тут ни при чем, страх ответственности для тебя только привлекателен. Но кровь не простит... то есть мать не простит... ну в каждом человеке течет кровь, данная ему матерью... как сок в винограде... вино... впрочем, я путаться начинаю...
   Заря опять догорела. Никодим занавесил окно в столовой и зажег лампу с
синевато-золотистым све-том: он любил зажигать ее...

   ГЛАВА XVIII

   Ряса отца Дамиана Хромого.

   Отец Дамиан, носивший прозвище "Хромой" и хорошо известный в округе каждому, был духовным отцом Евгении Александровны и старым другом Михаила Онуфриевича.
   О нем вспомнил Никодим на другой день, сидя опять в столовой перед окном. Вспомнив, он сейчас же вскочил и пошел наверх, в башню, но не в кабинет и не в спальню.
   Между кабинетом и спальней был узкий коридор и в конце его лесенка вела на чердак. По этой лесенке взбежал Никодим и остановился перед запертой дверью.
   "Кто же мог запереть дверь?"...
   Пришлось позвать снова Ерофеича. Но тот также ничего не знал.
   - Вероятно, старый барин заперли - кому больше? - сказал он.
   - А мне нужно попасть туда.
   - Да как же попадете? Сломать замок разве?
   - Конечно, сломать.
   - А старый барин что скажут?
   - Не учи меня, пожалуйста. Я на тебя со вчерашнего дня сердит. Болтаешь тут всякий вздор. Неси лучше отвертку, что ли?
   - Отверткой тут ничего не сделаешь,- ответил Ерофеич виновато и чуть не со слезой в голосе.
   - Тогда принеси ключи, какие есть. Может быть, подойдет что.
   Ерофеич сбежал вниз и вернулся с большою связ-кой ключей. Они перепробовали всю, но ни один из них не подошел к замку.
   - Разве с крыши еще попытаться,- сказал Ерофеич, подумав.
   Когда-то выход на крышу был проделан Михаилом Онуфриевичем.
   - То есть с крыши на крышу? На башню? - спросил Никодим.
   - Так точно, на башню.
   - Ну, позови людей, вели им принести стремянку. Стремянку вскоре принесли, протащив ее через кабинет. Отослав людей, Никодим вместе с Ерофеичем приставил лестницу к крыше башни.
   Ерофеич забрался первым. Он сразу нашел лист с защелкой и, откинув ее, потянул лист кверху, но тот
не поддавался.
   - Тоже заперто,- сказал старик виновато.
   - Только путаешь меня напрасно,- ответил ему Никодим.- Говорил я тебе, что надо сломать дверь.
   - Где же ее сломаешь, этакую махину. Не по-нонешнему делана. Да и как будешь в своем-то доме ломать?
   Никодим еще потыкал дверь пальцем. Конечно, ломать дверь в своем доме смешно - Ерофеич прав. И если действительно ее запер отец - неудобно будет перед ним.
   А попасть на чердак Никодиму очень хотелось. Недовольный он сошел опять в столовую и, остановившись перед окном, мысленно представил себе ту комнату на чердаке.
   Когда-то в ней жил Михаил Онуфриевич. Это была небольшая комната, выгороженная из чердака двойной стеной; низкий потолок шел накось к маленькому слуховому оконцу и спускался там так круто, что Никодим к оконцу мог подходить только согнувшись. Посреди комнаты, у трубы, стояла, обмазанная глиною, кухонная плита, всего в аршин, с одной вьюшкой...
   Направо на стене висели три охотничьих ружья, с патронташами и несколько старинных литографий в рамках: на литографиях изображены были романтические ландшафты. В углу за плитой приютилась деревянная кровать, сколоченная просто из досок и прибитая к стене.
   Налево, уходя на три четверти в двойную стену, возвышался черный шкаф: он, обыкновенно, запирался на ключ и ключ вешался за икону святого Михаила-Архистратига Сил Небесных - в красном углу.
   Никодим мысленно отпер шкаф. Там на гвоздике висело что-то черное, какая-то одежда. Никодим взял ее за рукава и развел их в стороны: черное оказалось рясой. "Ряса отца Дамиана".
   В молодости Михаил Онуфриевич провел три года в монастыре послушником, под началом у отца Дамиана. Ряса, висевшая в черном шкафу, была подарена Михаилу Онуфриевичу при выходе из монастыря отцом Дамианом на прощанье.
   И вот Дамианова ряса теперь появилась перед Никодимом в кресле напротив. Появился, собственно, тот, уже знакомый нам собеседник, но он облачился сегодня в рясу.
   - Видишь,- сказал он Никодиму,- совсем не нужно было ломать дверь на чердак. Стоило тебе захотеть видеть рясу, как я в ней явился.
   - Да, удобно. Ты начинаешь отучивать меня постепенно от всякого труда.
- Отучивать? Нет. Ты никогда и не был привычен к труду. Трудился всегда я. И тебе будет действительно очень удобно, когда я начну все делать для тебя.
- Даже такие чудесные дела, как похищать рясу через две запертые двери.
- Даже.
- А может быть, мамины письма ты разберешь за меня?
- Что же, тебе очень стыдно сделать это самому?
- Очень стыдно...
Монах помолчал. Потом сказал как-то между прочим:
- Тебе же Яков Савельич разрешил. Но Никодим за эту мысль ухватился.
- Да, разрешил. Я знаю. И я поступил бы так, как он сказал. Но ты мне решительно мешаешь. С тех пор, как я начал чувствовать тебя, я не могу не считаться с тем, что говоришь и думаешь ты.
- А что я думаю?
- Не только, что думаешь, но и как думаешь. Ты думаешь иронически, а волю мою взял себе.
- Послушай. Соберись с силами и поезжай к отцу Дамиану. Ведь он же духовный отец твоей матери - неужели он ничего не знает о ее жизни?
- Да он ничего не скажет. Разве он может и обязан?
- А ты возьми револьвер с собой. Приставь его ко лбу отца Дамиана и потребуй ответа.
- Фу! Какие глупости ты говоришь.
- Ничего не глупости, револьвер ты захвати с собой: если не на отца Дамиана, то на кого-нибудь другого пригодится. А писем разобрать ты все равно не сможешь.
- И не надо. И отца Дамиана не о чем спрашивать.
- Послушай. Не ты ли уверял меня, что любишь свою мать?
- Хорошо, хорошо. Только прекрати излияние своих наставлений - у меня голова разболелась от твоих речей А рясу отнеси на место - откуда взял.
   Собеседник встал. Ряса упала к его ногам, он свернул ее, взял под мышку и пропал. Никодим не заметил, куда он исчез...
   Наутро он поехал в монастырь. До него было недалеко; верст сорок, но еще десять верст нужно было проплыть озером, так как монастырь стоял на острове.
   Из ближайшего уездного города каждый день в монастырь уходил пароход с богомольцами, только в неопределенные часы. И приехав в город, Никодим уже не застал парохода, но не захотел дожидаться следующего дня и искать приюта где-либо в гостинице, а поблизости от пристани нанять до монастыря знакомого рыбака.
   Погода была плохая: дождь, ветер,- встречная волна сильно качала лодку, и только в сумерках, на огонек, добрались, наконец, Никодим и рыбак до острова... Совершенно измокшие и озябшие вышли они на берег, довольно далеко от монастырской пристани и, вытащив за собою лодку на песок, пошли размокшей тропинкой к воротам. Привратник впустил их, но сказал, что в церкви сейчас идет служба, а если им нужно кого-нибудь видеть, то придется обождать, так как, мол, в церковь-то неудобно идти мокрыми.
   Они так и сделали - обождали, а потом, когда служба кончилась, доложили о Никодиме архимандриту отцу Иоасафу и провели Никодима к нему. В келье у отца архимандрита было жарко натоплено. Подали чай с вареньем, и отец Иоасаф - простой седенький старичок, ласковый, лукавый, хозяйственный - принялся расспрашивать Никодима о всяких делах - о ценах на сено, на хлеб. Но Никодим за последнее время сильно отстал от всех хозяйственных забот и не знал, что и отвечать. Он сослался на нездоровье: "Простудился,
должно быть, плывучи по озеру",- а ему просто хотелось спать с дороги.
   - Экий вы неосторожный, да нетерпеливый,- сказал ему отец архимандрит,- не могли парохода обождать. Однако такому гостю мы всегда рады. Видно, у вас дело какое есть к нам, или просто помолиться приехали?
   - Да, есть дело,- ответил Никодим.
   - Ко мне али к кому другому?
   - Отца Дамиана хочу повидать.
   - Прихварывать стал отец Дамиан: стар становится. Поди уж за восемьдесят перевалило. Вы его сегодня-то не тревожьте: завтра лучше; а теперь я вижу, вы спать хотите - пожалуйте в гостиницу. Я распорядился: там
келейку вам приготовили получше других.
   Поблагодарив отца архимандрита за привет и ласку, .Никодим прошел в отведенную ему комнату: свеча еле освещала ее, было в ней немного холодновато и неуютно, но действительно это была одна из лучших комнат в гостинице.
   Когда он вошел - за печкой что-то зашуршало. Но Никодим не обратил внимания на шорох: "Может быть, бес",- равнодушно подумал он и от усталости скоро заснул очень крепко.
   Ночью он проснулся и, чувствуя, что совсем больше не хочет спать, - зажег свечу и огляделся. Комната ему показалась уютнее и лучше, чем в первый раз. Одев уже просушенное, хотя и помятое платье, он выглянул в коридор и при слабом свете огарка, выходившем из его комнаты, увидел в конце коридора старческую фигуру монаха. Монах сидел на скамье, склонившись немного в сторону, и упорно глядел куда-то. Заметив свет и Никодима, он поднялся и направился к Никодимовой келье, слегка прихрамывая: это и был отец Дамиан.
   Видеть почтенного отца Дамиана в такое неурочное время в гостиничном коридоре, словно на каком по-слушании,- было странно, и Никодим с удивлением в голосе воскликнул:
   - Отец Дамиан, что вы тут делаете? Ведь ночь глубокая. Отец Дамиан взглянул на Никодима, но как-то поверх его головы. Он и всегда так смотрел или в сторону, только не из гордости и не от лживости:
   глаза у него были голубые, очень светлые и очень простые, но взгляду его было трудно, проходя по сторонам, останавливаться на человеческих лицах. Сам старец был высокого роста, прям и сух; седые волосы "выбивались у него из-под клобука. Прихрамывал он слегка, но был слегка и глуховат.
   - Да, да, ночь, сынок, ночь глубокая,- ответил он.
   - Я к вам приехал, отец Дамиан,
   - Ко мне... да... хорошо... ко мне... это ведь архимандрит наш все говорит, что я стар становлюсь, да, покой мне нужен, а мне ночью-то не спится - греховные чары одолевают: какой я старик... плеть мне нужна для усмирения ума и плоти, а не покой... вот и брожу по ночам. В церковь бы пойти, что ли? Помолиться.
   - Что же вы, отец Дамиан, здесь стоите? Зашли бы ко мне.
   - Зайти, говоришь? Да, да... зайду. Или здесь постоим... постоим.
   - Я к вам по делу приехал, отец Дамиан.
   - По делу... да, по делу, говоришь... поживешь тут, у нас, помолишься... люблю я тебя, сынок.
   - Ох, отец, у меня душа ноет. Вы знаете, я вчера вашу рясу все хотел достать. Как вас вспомнил, сейчас же и ряса ваша на ум пришла...
   - Рясу, ты говоришь... да, да... рясу... помню...
   - Ту самую, что вы моему отцу подарили.
   - Да, да... подарил...
   - И подумал: к кому же мне и обратиться, как не к вам?
   - Обратиться, говоришь... да, да... обратиться... хорошая ряса... Я всегда хорошие рясы любил... грех... ох, на старости-то все припомнишь и обо всем снова передумаешь... цветики... речка... Дуняша голу-бушка... все в
голове... бабочек мы с ней ловили... за речкой... у рощицы... не знаешь ты.
   - Нет, не знаю. Детство свое вспоминаете?
   - Детство, ты говоришь... да, да... детство.
   - Отец Дамиан, мне страшно и вымолвить то, что нужно. Вы, может быть, сами слыхали: матушка наша пропала без вести.
   - Да... пропала... пропала, сыночек, пропала... не вернулась... батюшка твой заезжал... сказывал. Кто же из нас без греха... простится, сынок, простится... я Богу молюсь денно и нощно...
   - Батюшка тут был? А когда же?
   - Заезжал, сынок, заезжал... Сказывал... жаловался... утешал я его... мудрый человек твой батюшка.
   - Отец Дамиан, помогите мне... я хочу повидаться с матерью. Ведь она все вам говорила. Никто лучше вас ее дел и намерений не знал и не знает.
   - Дел и намерений, говоришь... знаю, говоришь... да, да, все говорила, все знаю... вернется, думаю, матушка... вернется...
   - Так скажите мне, отец Дамиан, что знаете. Вы простите меня за дерзость.
   - Сказать, говоришь... какой же ты, сынок, глупый да смешной... Ведь она же мне на духу говорила... как я скажу?..
   - Да как же мне быть?
   - А что тебе быть, сынок?.. Я подумаю... Ты поживи тут денька три, обожди... я подумаю и скажу... Ну, прощай, сынок.
   И, благословив Никодима, старец пошел на свое прежнее место. Никодим не посмел идти за ним. Подумав, он уж решил было остаться в монастыре дня на три, как советовал Дамиан, и, постояв немного в коридоре, вернулся в келью и запер за собой дверь.
   Но случай решил иначе.

К содержанию   Дальше

Russian Gothic Project